Sunday, June 29, 2014

8 Возвращение памяти Историко-публицистический альманах Выпуск 1


В.ГРЕБЕННИКОВ
МОЙ АРХИПЕЛАГ
Это лишь немногие,зарисовки времен «моих университетов»,куда я был определен ровно двадцати лет от роду, чудом остался жив, и неожиданно окончил сокращенный — всего лишь шестилетний курс счастливейшим теплым летом 52-го, вместо полного 20-летнего срока, дарованного мне сталинско-бериевскими сатрапами (поначалу прокурор требовал расстрела).
Мой лагерный архипелаг — Южный Урал: Златоуст, Челябинск, Карабаш, Кыштым, Увильды... Рисунки — документальны: все это так врезалось в память, что через че-рыре десятилетия рисую это, считайте, что с натуры.
Кошмарные лагерные сновидения преследуют меня и сейчас, и хоть зла на Советскую власть не держу, страстно желаю, чтобы наша многонациональная страна не служила больше полигоном для правящих супостатов-садистов, угождающих им извергов, выбившихся в начальники подонков и убожеств. Сейчас, под покровом снизошедшего на нас милосердия, они спешно заметают следы злодейств своих кумиров. Но есть еще живые, вроде меня, свидетели!
Поэтому заклинаю вас: не давайте сталинистам, бери-евцам, лысенковцам, брежневцам, их последышам — анд-реевцам, примазывающимся к ним некоторым «неформалам» даже малейшего повода для повторения этих страшных времен и деяний!
Ради свободы и жизни детей ваших и внуков: смиритесь с грошовыми неудобствами и недостатками, на чем играют сталинцы, искусственно их создавая, не поддавайтесь на любые другие их провокации! Иначе — поверьте моему горькому опыту, вспомните Тбилиси и Фергану, вспомните сказанное на съезде, иначе будет поздно, и вернутся в страну столь же черные дни и годы: расчет-то у этих исчадий зла тонкий, программа — «что надо» (длительное массовое оболванивание — погромы, взрывы, резня — дефициты, карточки,голод — забастовки, анархия — переворот, обезглавливание государства — жесточайший, почище
211

бериевского, террор); опыт у них — богаче некуда, преемственность — железная...
Опереться у них теперь есть на кого — начиная с городских шаек духовно выхолощенных ими вооруженных юнцов, кончая системой мафий и ее покровителями. Мечтают они именно о «той», кровавой сталинской власти (ведь слышите, как они каркают в открытую: «Сталина бы на вас сейчас!»), и готовят расправу над всеми вами (мне терять нечего — 64 года), как сейчас видите — если не совсем слепы — умело и споро. Оторвитесь же от телевизоров и вдумайтесь: никто ведь сейчас — никто! — не гарантирует безвозвратность бериевщины. А старых шахт на том же моем Урале на всех на вас и на ваших детей более чем хватит...
Прозрейте же, дорогие мои соотечественники!
Мой архипелаг:.
1. Миасс, 1947: мне 20 лет. Арест, КПЗ, первые тюремные ужасы.
2. Златоуст, 1947—1948. Одна из самых страшных и крупных тюрем СССР. Следствие. Выездная сессия обл. суда: 20 лет лагерей (Указ от 4.6.1947). Этап в Челябинск.
3. Челябинск, 1948. Пересылка. Я уже доходяга, едва жив, духовно
сломлен. с j
I |
4. Карабаш, 1948—1950. Лагерь: начальник майор Дураков, изверг, садист. Уголовники и 58-я статья, 1000—1200 чел. Медные шахты,
торфодобыча, известковый карьер, столярка. Недолго в ней поработав, угодил в «нулевку» — почти на верную смерть. В Карабаше и сейчас закрытые зоны.
5. Кыштым, 1950—1951. Лагерь, около 800 «врагов народа» и уголовников. Перевал руды и меди с узкоколейки на широкую; стройки, заводы. Я работал художником.
6. Увильды, 1951—1953. Лагерь, около 1000 чел. 58-статьи, уголовников. Начальник — майор Лавров (редкий случай — неплохой мужик). Работы на стройках, графитовом и др. заводах, лесоповал. Я — художник; геодезист. Издох Сталин, и счастливейшим летом 53-го я — на свободе.
212

Другие запомнившиеся объекты неподалеку:
7. Одлян — лагерь для малолеток. Оттуда к нам, во взросляк, регулярно поступало подросшее пополнение с уже богатым «опытом». Одлян и сейчас продолжает свою страшную «работу» (Новый мир, 1989, Nfi№ 6-7).
8. ЛЭП Тайгинка — Увильды. Я не подозревал, что в 1952—1953 годах воздвигаю своими руками памятник лагерникам этих мест — трассу высоковольтной линии. Пусть этот мой многокилометровый мемориал (вместо крестов — опоры) стоит здесь вечно.
9. «Челябинск-0» — район озера и пос. Татыш и мн. других пунктов.
Первый в СССР комбинат ядерной смерти. Масса лагерей. «На атоме» работали смертники. Атомная авария 1957-го меня тут уже не застала. Многое скрывается и сейчас, в частности, человекхэмогильник «сороковки» под Увильдами. Поэтому верных карт этих мест не добыть, и за неточности схемы приношу извинения.
8—38
213







О.МАЗОНКИНА
ЭТО БЫЛИ ГОДЫ НАШЕЙ МОЛОДОСТИ
Мой отец, Мазонкин Кирилл Ефимович, крестьянин Черниговской губернии, был взят в солдаты во время русско-японской войны и отправлен на Дальний Восток. После перемирия в 1905 г. отца вместе с другими солдатами привезли в Маньчжурию на строительство Китайско-Восточной железной дороги, где он работал десятником
Мама моя, Матрена Алексеевна, в возрасте 13 лет приехала из деревни в Самару, работала там подмастерьем белошвейки, а потом и сама научилась шить. Мамин дядя в 1906 г. пригласил маму в Маньчжурию, где она познакомилась с моим отцом и вышла за него замуж. В то время в Маньчжурии проживала колония русских солдат, привезенных из Японии.
Родители поселились на ст. Ханьдаохэцзы, где мы жили до трагической гибели отца при тушении пожара на железной дороге.
В 1924 г. всей семьей, а у мамы нас было трое: два бра-■ J та и я, — переехали в г. Харбин, где мама купила неболь- ~ шой домик и где мы росли и учились.
В этом же году в Харбин прибыл представитель советского правительства Карахан для зачисления в подданство Советского государства проживающих там русских. Боль- N? шинство приняли советское подданство и получили советские паспорта, но многие отказались и остались эмигранта- '* ми. Когда мне исполнилось 16 лет, я получила советский паспорт, а для проживания на китайской территории имела временный вид на жительство. Железная дорога была вы-строена на паритетных началах, и та половина, которая принадлежала советской стороне, в 1935 г. была продана ^ китайскому правительству. Всем советским подданным было предложено выехать в Советский Союз. В Харбине я закончила индустриально-транспортный техникум и в июне 1935 г. вместе со старшим братом покинула Харбин. Млад
220

О. К. Мазонкина и В. Ф. Гельшерт.
ший брат приехал в Москву еще в 1932 г. и работал на строительстве метрополитена.
Переехав границу, мы прибыли на ст. Отпор Забайкальской ж.д., а уехавших из Харбина было около 70 эшелонов. Всех прибывших встречали торжественно, играл духовой оркестр, был митинг. Выступающие говорили о притеснениях и о пережитом советскими служащими во время советско-китайского конфликта в 1929 г. Все советские работники отказались выйти на работу из солидарности с советским правительством во время вооруженного конфликта. Отказавшихся от работы начали арестовывать, и брат вместе с другими был заключен в китайский город Сумбей, где они содержались до окончания конфликта и перемирия сторон.
221

В Иркутске комиссия по распределению прибывших предложила местожительство во многих городах Советского Союза. Мы были направлены в Воронеж, но, так как там не было для нас жилья, брат выбрал ст.Уаловую Московско-Донбасской ж .д., где были выстроены двухэтажные дома для размещения прибывших.
На ст. Узловая Тульской области брат работал помощником машиниста, а я в ОРСе Трансторгпита.
Так мы жили до сентября 1937 г. Мама умерла 3 сентября, брата арестовали 14 сентября, а меня 6 октября 1937 г. С братом я больше не встречалась, в 1939 г. получила от него единственное письмо из Котласлага в то время, когда сама находилась в Ивдельлаге.
В одну ночь б октября нас, группу молодых девчонок (21 чел.), одновременно арестовали, а наутро по грязи погнали на вокзал, погрузили в вагонзак и отправили в Тульскую тюрьму.
Несколько слов об этой тюрьме. Она была построена буквой «Е» из массивного камня. Мы сидели всей камерой в подвале , в карцере, низкие сводчатые потолки, сырость, толщина стен усугубляли подавленное настроение.
Знакомство с тюрьмой началось с личного обыска. Отобрали деньги, часы марки «Женева», золотое кольцо, чемодан с вещами «сдали в камеру хранения». Первая камера, куда всех нас поместили, была большая, пустая, с вымытым полом. На одной из стен нацарапаны надписи: «Пусть скажет всяк сюда входящий, оставь надежду навсегда», я «Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет». Эти изречения заполнились на всю жизнь.
Не успели расположиться, как все были вызваны и переведены в одиночную камеру, где, кроме каменной лежанки, каменных стула и стола, находилась «параша» и железное кольцо, вделанное в стену для кандалов. Теснота была такая, что не только лечь, но и сесть было негде. Единственное окно, расположенное ближе к потолку, было заделано тремя рядами решеток. Яркая лампочка над дверью горела день и ночь.
Как-то раз зашло тюремное начальство, и один из них спрашивает: «За что сидите?» Отвечаем хором: «Не знаем, ни за что!» И в дальнейшем, доходя до нашей камеры, как только открывалась дверь, один из них говорил: «А эти все ни за что». И все. Дверь камеры закрывалась. Вскоре нас перевели в подвал, в карцер. Здесь было намного свободнее, мы могли расположиться — четыре человека на подоконнике, а ночью спали по двое под лавкой. Нам не объяс
222

нили причины перевода и отказали в прогулке, бане, ларьке, медпомощи. Камера находилась рядом с туалетом и часто при засорении нечистоты заливали пол камеры. Многие болели. Часто ненадолго подселяли в камеру человек по 8 монашек. Они ни с кем не разговаривали, даже друг с другом. Но после их увода нам приходилось ^бороться с насекомыми, которых они оставляли.
В один из дней мы, а нас уже было человек 40, отказались принять хлеб и «баланду», требуя вызова к начальству... Быстро пришли трое, спросили, почему бастуем. Мы ответили: «Требуем положения, как для всех заключенных». И в этот же день нас перевели наверх, устроили ларек, баню, прогулку и медпомощь больным. Среди нас оказалась одна женщина, которая доносила начальству все разговоры в камере, она и указала на самых активных в организации голодовки. Еще до перевода в другую камеру они были вызваны «с вещами» и вместе с ними «стукач-ка». Больше мы ничего о них не слышали.
В новой камере жизнь шла своим чередом: утром давали 300 г черного хлеба, «баланду» из гнилой, мороженой капусты и ржавой кильки. Первые дни никто не мог есть такую пищу, все выливали в «парашу».
За все пять месяцев, которые мы провели в тюрьме, — с б октября 1937 г. по 8 марта 1938 г., — ни в одной из камер не было даже, намека на кровати, не говоря уже о постелях. Спали все на полу. Постелью был голый пйл, а подушкой — собственная рука или кулак. Отвыкли сидеть нормально. За все время пребывания в тюрьме сменили 14 камер, много раз просили разрешить взять из чемодана необходимое и только один раз разрешили взять полотенце. Все остальное было похищено.
В бане среди надписей на стенах, нацарапанных чем-то острым, я узнала почерк брата — прочитала, что он находится в этой же тюрьме. У меня был листок бумаги, и я написала заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой перечислить на его лицевой счет половину суммы с моего счета. Дело в том, что его арестовали на работе, он был совсем бде денег. Мою просьбу удовлетворили, и я была безмерно рада, что он тоже может пользоваться ларьком, где продавали хлеб, сахар, махорку, чеснок, правда, всего на 5 руб. в месяц.
' Узнав, что таким путем можно найти своих близких, многие стали писать заявления, но начальство догадалось и прекратило принимать заявления.
223

министерство        Вп^утеге№^Жо^#   -
'^'^года рождеаяа. уроженцу dee)*** "^^сшг^лл>,       и***^
гражданство (подданств»! bCCfJ ~ национальность осужденному юг.)  Jfe^t-yf fT*y~*4Q*bb*Z
tlJt4CLAJ4r. , * •------
.^^r^f.»-. ;        ук  :
к лишению свободы тгу*<иЛ406    яет с поражением „ прамх „ года, имеющему (ей) а прошлой судимость   _
МВД по  /riAJj^i,|^y'|:,)ff\hJ
С применением     СЛ*'
до ст.   l^&OhufUfCsfi
AW 6tP3\vP4,
(Волчий билет» О. К. Мазонкиной. Выдан в день освобождения
224


«Волчий билет» В. Ф. Гельшерта. Выдан в день освобождения 226

Выдано продовольствие на   I'   '■   сутонс Ю _|».f~r
Выдано денежное пособие в сум ie рублей ^
Выдано денег на питание в пути рублей Выдан билет на проезд до ст. 4
стадыостыорублей ,   или деньганн на билет, в суыие
Возвращено личных денег в Сумие*^*я,^*У<*1>^ »»W>nag«—
Отметки о выдаче продуктов
(ли,    №*
!
1сь 1ииэ. производившего выдач*
Расписка освобожден?!' го ____
10 ноября 1947 г. согласно ст. 39 положения о паспортах. 227

Один раз во время прогулки в группе мужчин я увидела брата. Он махнул мне рукой, я ответила, за что все были возвращены назад и лишены прогулки, но никто из женщин не высказал недовольства, наоборот, были довольны, чтоГя увидела брата, что мне повезло.
Настал ,цень, когда нас коллективно вызвали для отпечатки пальцев и фотографирования. В комнате, куда нас привели, было жарко от горящих юпитеров, свет от которых при фотографировании направляли прямо в глаза, запрещая жмуриться. Все десять пальцев последовательно мазали черной мастикой и, каждый в отдельности, прикладывали к полоске бумаги. Потом долго оттирали с пальцев мастику. Мыло в бане давали примерно с четверть спичеч- у ного коробка, которым надо было помыться, постирать и умудриться оставить кроху для мытья рук.
Каждое утро часов в 5 в камеру входили дежурные с проверкой. Мы должны были сесть, соблюдая ряды, и нас считали по головам.
Собственной посуды не было—баланду разливали в миски, принесенные раздатчиками, и тут же отбирали. На камеру было несколько кружек, пили из них по очереди. Сахар давали колотый, одним куском на всех. Норма сахара —20 г на человека. Надо было делить так, чтобы всем досталось поровну. Приспособились краем кружки разбивать на более мелкие. Учитывалась каждая крошка, и, чтобы было по справедливости, одного ставили спиной к сахару и спрашивали, кому отдать порцию/Остальные наблюдали.
Продовольственные передачи в тюрьме были запрещены. Разрешалось один раз в месяц приносить определенные вещи. Зная о том, что мне принести будет некому, при аресте я собрала чемодан с необходимыми вещами, но, как я уже писала, получила только одно полотенце.
После двух месяцев пребывания в тюрьме начались вызовы на допрос. Следователь вызывал меня два раза. Кстати, фамилия следователя — Чижов, имени и отчества я не помню. После 1947 г. он жил в Черепанове Новосибирской области, где жила и я. Знал ли он о том, что его подследственная живет вместе с ним в одном городе? О том же, что он живет в Черепанове, я узнала случайно, т. к. его жена работала вместе со мной на фабрике. Из разговора с ней выяснилось, что до Черепанова они жили в Туле и что ее муж работал в органах НКВД. Кроме того, он имел характерные отметины оспы на лице.
Чижов был груб, оскорблял, предъявил обвинение по ст. 58-6 «шпионаж в пользу Японии»; после составления
228

Военная Ноллегия Верховного Суда Союза ССР
.V,
12»'/зо верюэнсго суда 7~7Р 6 октявря 1956 года, «о,-», * а. Посталовжвяяе НКВД СССР от 2 января
1933 годз-в отношении ГЕЕШЕЛ В.». отменено
.
прекращено.
Справка о реабилитации В. Ф. Гельшерта

протокола допроса требовал подписать его и назвать своих сообщников, которых у меня не было. Альбом с фотографиями, изъятыми при аресте, валялся у него под ногами. Он выругался и сказал: «Отправлю тебя в этой белой шапочке (на голове у меня был белый берет) туда, куда Макар телят не гонял».
В начале февраля 1938 г. нас вызвали целой группой в отдельную камеру. Там находились два человека с пачкой бумаг, размером в пол-листа. Вызывали по фамилии, зачитывали приговор Особого совещания за контрреволюционную деятельность — заключение в исправительно-трудовые лагеря, сроком на 10 лет каждую, и только двум выпало по 8 лет, наверное, для разнообразия, так как они ничем не отличались от нас. Процедура эта заняла не более 30 минут. За ознакомление с приговором требовали роспись.
В день 8-го марта (другого дня выбрать не могли) нас погрузили на грузовую машину, по углам которой сидели охранники, и повезли на вокзал. Прошли пересылки в Сызрани, Челябинске, где долго не задерживались, а потом привезли на ст. Сама Свердловской ж. д.
В Челябинской пересылке мы пробыли больше недели и немного подкрепились, т. к. там сидели жены чсир (члены семьи изменников родины). Им разрешались продовольственные передачи, чего в Тульской тюрьме не было. Всю тюремную пищу они отдавали нам, а кормили там намного лучше, бывал даже суп с макаронами. Для нас это было радостно, так как за 5 месяцев тюрьмы мы основательно «дошли».
Пробыли мы на ст. Сама до апреля. Ежедневно прибывали большие этапы и их отправляли в первую очередь по лагерям. До нас очередь дошла в самую распутицу. Утром погрузили в открытые платформы, продержали до вечера и вернули назад. Думали, что замерзнем там совсем, а потом снова открытые платформы и путь до конечного разъезда железной дороги, а дальше пешком по грязи, около 100 км до поселка Северный Ивдельлага. Этап был около 150 человек, из них 51 женщина. В пути дважды останавливались на ночлег в маленькой плотницкой мастерской, где спать было негде, и в бывшей конюшне, испарения в которой после растопки «буржуйки» заставили проситься на мороз. Многие теряли сознание.
В лагпункте «Северный» нас, женщин, отправляли на болото собирать клюкву. Целый день в ледяной воде, в разбитой обуви, а клюквы было очень мало. Затем строили
230

лежневку», т. е. настилали бревнами дороги через болота, работали в конторе — при лучинах заполняли формуляры прибывающих с этапа заключенных. Потом другие лагпункты Собянинского отделения Ивдельлага, рубка и сжигание сучьев при лесоповале и т. д.
На лагпункте «Пристань» я работала в стационарном бараке медсестрой. Поступало много заключенных из западных областей Советского Союза, а в начале войны немцы с Поволжья. Они очень трудно приспосабливались к суровой лагерной жизни Севера. Возвращаясь с работы (а на повал леса гоняли ежедневно за 6 км), очень быстро слабели и .попадали в барак для «слабосильных». Главный врач, Николай Иванович Торопов посылал нас с санками встречать бригады с работы, и тех, кто не мог идти и падал на снег, мы подбирали и привозили в бараки. Температура тела таких больных была не выше 35°. Ничто уже не могло их спасти. Когда смертность была невысокая, хоронили в белье, а во время войны снимали все догола. Зимой, когда земля была скована морозом, похоронная бригада выкапывала небольшую канавку и туда складывали умерших. В некоторых лагпунктах на месте захоронения ставили столбик, а в других могилу просто сравнивали с землей.
В таких условиях я прожила все десять лет, как говорят, «от звонка до звонка». Выжила, наверное, потому, что была молода и верила в то, что разберутся и освободят. На жалобы, посылаемые во все инстанции, получала один и тот же ответ, как на телеграфной ленте, в одну строчку: «Ваша жалоба рассмотрению не подлежит». Позже перестала писать их, заранее зная, какой будет ответ.
В конце срока, ожидая освобождения, очень волновалась, так как были случаи, когда срок продлевали без всякой причины или давали высылку. У меня из родных никого не осталось. Ехать было не к кому, и мне было безразлично, где жить. Дали направление в Мысковский район Кемеровской области, со статьей 39 положения о паспортах. Это значит, что я не имела права проживать в областных центрах и крупных городах, а только в местах, расположенных не менее, чем в 100 км от них.
Я приехала в г. Черепаново Новосибирской области. Первое время не могла найти работу. Нигде не брали, и только случайно устроилась на швейную фабрику бухгалтером. Трудно было найти и жилье. «Волчий билет» ст. 39 положения о паспортах обязывал сидеть на месте и никуда не выезжать, даже с отчетом в Новосибирск.
231

Только в 1955 г. я была направлена в Ленинград на повышение квалификации на трехмесячные курсы, но по приезде мне сразу же поставили условие — в течение 24 часоб выехать обратно. Иа следующий день мне удалось добиться прописки в Главной управлении НКВД Ленинграда. Это означало, что «лед тронулся», т. е. после смерти Сталина наши дела были пересмотрены. После возвращения из Ленинграда я получила справки из Верховного суда и Прокуратуры СССР о том, что приговор по моему делу от 1938 г. отменен и дело прекращено. Осталось только сменить паспорт, избавиться от 39 статьи.
В 1957 г. я переехала в Новосибирск и до 1974 г., т. е. до ухода на пенсию, работала главным бухгалтером Управления кинофикации

ПРОЗА. ПОЭЗИЯ

ВИКТОР ВАСИЛЬЕВ
ТРИ РАССКАЗА ИЗ ЛАГЕРНОЙ ЖИЗНИ
Виктор Николаевич Васильев — брат известного поэта Павла Васильева — родился в 1919 г. У их родителей — Николая Корииловича и Глафиры Матвеевны было четверо детей, Павел — второй, Виктор — четвертый.
Виктор до Великой Отечественной войны окончил курсы учителей и преподавал в школе историю и географию. Несчастья в семье Васильевых — а жили они тогда в Омске — на- I чались в 1937 году после того, . „ „
как арестовали Павла и уволили с работы отца. В 1940 г. Николаи Кор-нилович тоже был арестован. Умер он в юргинских лагерях под Новосибирском в 1941 г. Глафиру Матвеевну сослали в заброшенную дерев-
Виктор Николаевич в 1942 г. окончил полковую школу в Кунцеве под Москвой, участвовал в боях под Сталинградом и Харьковом. Имел звание сержанта, орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». 16 августа 1943 г. был арестован и получил 10 лет лагерей и 5 лет пора-ч_"рав.1!,Ь:----------- „ |953 г смог устроиться только грузчиком в
После освобожден
Доцент
Все кругом ожило — бригады входили в барак. Хлопали двери, скрипели мерзлые лапти, слышалась ругань и смех слышался тоже — как-никак позади была тяжелая работа в зоне оцепления, а впереди их ожидала небольшая, но все же радость — барачное тепло, скорая пайка хлеба, баланда и каша, а кое-кому — и рекордные запеканки из перловки, а потом тяжелый сон в тепле...
Почти каждый из них нес с собой небольшую вязанку сушняка. Сушняк бросали в сенях барака, в тамбуре и он звонко грохотал. Некоторые вносили вязанки в барак и клали их около огромной пылающей печи. А он сидел на
235

нижних нарах, сжавшись, весь в ожидании, весь синий: на нем была синяя телогрейка, рядом лежал синий бушлат и армейская шапка-ушанка. На ногах у. него были новые лапти и белые стежные пайпаки. Все это ему дали сразу после санобработки в каптерке.
Он уже сидел в ожидании бригады часа три. Старик-дневальный двенадцатой бригады сказал, когда новенький явился в барак:
— Садись и жди. Тебе дадут место и приоденут...
И вот он дождался. Он даже знал, что будет дальше, какие ему будут задавать вопросы и как он будет отвечать. Ведь до этого он уже побывал на пересылках и в тюрьме.
А зэки уже все знали, что днем в зону пришел этап, и поэтому не особенно удивились, увидев новенького. Они топтались между нар, раздеваясь; бросали на нары бушлаты и телогрейки, вешали на крестовины нар оттаявшие лапти, ругались; некоторые гремели котелками, готовясь к ужину.
Один, небольшого роста, но плотный, увидев новенького, спросил:
— С этапа? К нам, в двенадцатую? Новейький кивнул и тихо ответил:
— Да. В дорожную бригаду Черного.
В это время дневальный открыл у печи дверцу и поток красного света ударил между нар, вырвав из полутьмы сидящего на нарах человека. Он был небольшого роста, худ... Его худое лицо было чисто выбрито. Глаза прикрывали очки в роговой оправе. В них весело плясало печное пламя.
Маленький зэк, глянув на этапника, весело засмеялся и закричал:
— Черный! Ленька! Смотри-ка, кого нам в бригаду сунули. Очкарика!
Подошел Черный — высокий, худой верзила с темным лицом. Сгрудились бригадники. Черный, презрительно глядя на очкарика, хмуро спросил:
— Ты откуда?
— Нас пригнали с Чердыни...
— Да нет, на воле где жил?
— А-а-е-е, простите. Я — москвич,— его голос был вежливым и робким.
Зэки загалдели, засмеялись.
— Московский фрайер!
— Вот это работяга! По две нормы будет давать!..
— Кликуха-то какая у тебя?
Он уже знал, что это такое, но тихо и вежливо ответил:
236

— Бочаров я, Евгений Павлович.
— Ха, ха, ха!
— Евгений Павлович?!
— Вот дает!
— А ты на воле-то кем был, чай, учителем?
— Бухгалтером?
— Может, профессором?!
Ему очень не хотелось отвечать на эти вопросы. Можно было что-нибудь придумать и солгать. Но лгать он не умел. Он приподнял голову на тонкой чистой шее, которая виднелась из-под синего воротника телогрейки, и твердо, даже с каким-то достоинством, произнес:
— На воле я был доцентом кафедры марксизма-ленинизма. Честное слово...
Зэки так и грохнули:
— Доцент!
— Марксизма-ленинизма!
— Кафедры!
— Ой, урки, я не могу!
— Здесь елкам будет рассказывать о Карле-Марле!
И с этой самой минуты к Евгению Павловичу Бочарову крепко прилипло прозвище — Доцент.
У него тотчас отняли все то новое, которое выдали,в каптерке. Взамен дали сменку — все старое, второго срока — от лаптей и до шапки. И превратился доцент Бочаров в обыкновенного зэка, ничем не отличающегося от остальной серой лагерной массы.
На следующий день Доцент вместе с бригадой вышел на работу в зону оцепления, в тайгу. Оцепление было новым — его только начали рубить, и поэтому бригада Черного занималась копкой волоков. Черный расставлял людей, а те, вооружившись широкой деревянной лопатой, знали уже,что им надо делать.
Доцента Черный поставил последним. Коротко сказал:
— Шестьдесят метров, четыре метра ширины. Короче, шестьдесят больших шагов. И не вздумай темнить, к съему чтоб выкопал.
Доцент со страхом и умоляюще посмотрел на бригадира:
— Я столько не прокопаю. Никогда... Черный усмехнулся:
— Захочешь жрать — прокопаешь. Это тебе не в галстуке на кафедре. Снег менее, чем в метр.
237

— Нет,— тихо произнес Доцент. Черный разозлился:
— Я тогда, Доцент, лопату тебе о хребет обломаю. И получишь, птенчик,— триста граммов, понял? — и, выругавшись, Черный ушел.
Доцент, растерянный, поникший, стоял, опершись на лопату, с ужасом глядя на простиравшееся перед ним между деревьями снежное пространство. Было тихо. Только едва доносились сюда какие-то очень далекие звуки. Как гренадеры в белых киверах стояли сосны и ели, да далеко впереди свечами поднимались в хрустальное морозное небо дымы костров.
Он сделал взмах лопатой. Один, второй. Лапти его коснулись твердого наста, и Евгений Павлович начал копать. Вскоре ему стало жарко. Он скинул бушлат и остался в одной телогрейке. Но вскоре он быстро устал, ибо никогда в жизни не занимался подобным. Он часто отдыхал, присев на откопанную валежину или упав на бруствер волока. Часа через четыре он совершенно выбился из сил и, бросив лопату, ,уселся прямо на снег. Болели руки, ломило спину, а он и половины не прокопал.
Близко к съему пришел Чёрный. Посмотрев на работу Доцента, он выругался и, как обещал, подняв лопату, ударил очень сильно Бочарова по спине. Плашмя.
Доцент повалился на волок, очки у него слетели, а на худых щеках появились слезы.
— Сука дохлая! Я тебя научу работать! Марш в бригаду, шибздик поганый!
Доцент подобрал очки, вытер их о бушлат и поплелся за Черным, который, крупно шагая, шел впереди, действительно, черный на фоне снегов и заснеженных деревьев.
Так началась для Бочарова лагерная жизнь — страшная и мучительная. Потекли день за днем. И каждый день, кроме воскресенья, одно и то же — подъем, развод, работа и сон. Теперь он старался изо всех сил, поняв, что иначе погибнет. Он начал прокапывать эти проклятые шестьдесят метров, но все равно силы его падали. Работяга из него не получался. Он постепенно доходил, становился доходягой. Но не стал им. Как говорили здесь, в лагере, масть похеза-ла Доценту...
Начальник лагеря Лев Сергеевич Шугаев, или Лева, как его называли зэки, прослышал, что в его зоне есть человек с университетским образованием, да еще доцент марксизмагленинизма. Конечно, образованные люди в ла
238

гере были, но чтоб вот такой ученый-марксист, такого Лева еще не встречал... У него возникла мысль использовать Бочарова с определенной целью. Прошлым годом их всех, начальников лагерных пунктов, вызвали на совещание в управление лагеря и полковник Тарасюк, начальник лага, указал на отсутствие политико-воспитательной работы среди заключенных. И вот Леве пришла в голову мысль использовать этого доцента именно в этом плане. Смущало лишь то, что Бочаров был зэком, а не вольным, в то время, как начальство предписывало проводить политзанятия офицерам дивизиона охраны. Но какие занятия они могли проводить, если у любого здешнего офицера образование исчислялось семью-девятью классами школы? Он бы, Шугаев, с удовольствием заставил этого доцента читать лекции всему личному составу дивизиона, но делать этого нельзя. А вот заключенным... Им, пожалуй, можно будет при определенном контроле, а то этот доцент может наговорить черт знает что.
И Лева вызвал к себе Бочарова. Начальник, увидя Доцента, поморщился: слишком уж неказистый вид был у последнего. Лева даже засомневался: неужели это действительно доцент, ученый? Однако, кивнув на стул, вежливо сказал:
— Садитесь, Бочаров.
Евгений Павлович несмело сел. Он терялся в догадках: зачем это сам начальник лагеря вызвал его?
А начальник осматривал его маленькую фигурку, которая по сравнению с его фигурой была просто смехотворна. Леву почему-то особенно раздражали очки Доцента, наполовину закрывающие худое личико.
Наконец, Лева начал:
— Вы до ареста состояли в партии?
Бочаров удивленно посмотрел на Леву. Его удивило то, что этот человек назвал его на «Вы», чего он не слышал давным-давно. И потом: разве он, доцент марксизма-ленинизма, мог быть вне партии? Он и сейчас в душе с ней, несмотря ни на что.
Бочаров с достоинством так и ответил:
— Я не мог не быть членом партии, если преподавал теорию и тактику.
Лева с некоторым уважением посмотрел на Бочарова. Потом слегка улыбнулся:
— Тогда почему вы оказались здесь?
— По недоразумению. Сюда многие по этой причине угодили...
239

— А если точнее?
— Просто поспорил с деканом факультета. Сказал, что коллективизация была проведена не ко времени и что, уничтожая кулака как класс, мы подорвали веру в партию, а сельскому хозяйству вонзили в сердце нож...
— Вон оно что... Надо было держать язык за зубами.
— Я привык к правде и лгать не могу,— твердо сказал Доцент.
— Значит, вы жалели кулаков — классовых врагов?
— Нет. Было много несправедливости, и зря погибла масса людей.
Лева нахмурился: слова Бочарова ему не понравились.
— Ладно. Прекратим это. Вы хорошо знаете предмет? Доцент вопросительно уставился на Леву.
— Какой?
— Ну, марксизм-ленинизм.
На лице Доцента появилось выражение удивления и даже легкого возмущения:
— Я окончил университет, аспирантуру, я...
— Хватит, Бочаров. Как вас по батюшке? — прервал его начальник.
И снова удивление изобразилось на лице зэка:
— Евгений Павлович...
— Вот что, Евгений Павлович... У меня к вам есть предложение. Повторяю, предложение, а не приказание.
-Да?
Лева полез в ящик стола и вынул книжку. Доцент сразу узнал ее. Это был учебник Сталина «Основы марксизма-ленинизма. Краткий курс».
Он поднял учебник и приблизил к лицу Доцента обложку.
— Узнаете?
— А как же... Я ее узнаю из тысячи. Я ее знаю наизусть.
— То есть?
— В буквальном смысле. Знаю наизусть слово в слово, главу за главой,— невозмутимо произнес Бочаров.
— Наизусть? По памяти?
— Да. У меня феноменальная память. Я могу цитировать по памяти Бакунина и Оуэна, Кропоткина и Каутского, Канта, Гегеля, Маркса и Ленина...
Почти все эти имена Лева слышал впервые. Легкой волной удивление пробежало по лицу начальника. А доцент мучился вопросом: зачем эта комедия? Зачем он понадобился начальнику лагеря?
240

No comments:

Post a Comment